***

Подняло Илью в четыре утра. Он неслышно бродил по дому. То и дело выходил на улицу курить, пил чай впустую. Несколько раз, не включая свет, воровски обыскивал свою куртку, перерывал сумку. Наконец полшестого заглянул к матери в комнату (дом после постройки разделили перегородками на две комнаты, коридор и кухню). …Мать спала, не раздевшись. Она лежала на неразобранном диване, едва уместившись на его половинке своим грузным телом. Вместо одеяла укрылась тяжелым мужским пальто с меховым воротником. Рот у матери приоткрыт, она дышит с присвистом. Руки положены поверх пальто, пальцы сжаты в кулаки… но не плотно, словно корову доила и остановилась. А может быть, во сне и доит…

— Мама, мам, — осторожно тронул за плечо.

— Что? — тревожно вскочила она.

— …Ты кошелек не брала?

Шура встала, включила свет. Расчесала свои короткие поседевшие волосы гребенкой и воткнула ее на затылке.

— Спрятала.

__ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __

…Что-то произошло дома. Что-то ужасное… Илья выскочил на улицу, отчаянно топая босыми ногами по скрипнувшим ступенькам, громыхнув дверью.

— Ууу! Ух!

Илья быстро шел, бежал. Что-то резко дергалось внутри его и выходило наружу толчком, сдавленным криком… А за Ильей, отстав метров на десять, торопилась, запиналась, ревела старушка-мать.

Уперевшись в забор, Илья глянул в одну сторону, в другую — пройти негде. Вдарил по перекладине забора обеими руками во всю силу. Подгнившие столбы не выдержали, и повалился весь пролет. Илья ступил на забор, сделал еще несколько размашистых шагов и за кучей мусора упал прямо в старую желтую траву, в сорняки, в крапиву. Утренний иней приятно ожег разгоряченное тело.

Шура отдала Илье деньги, но тот никуда не пошел — перегорело. Он бродил по дому и огороду как не свой. Вспомнил, что мать в каждом письме ныла: «Крыша течет. Крыша течет…» Залез на чердак. …там, в полумраке, в нескольких местах стояли тазы с водой, отражающей свет чердачного окошка.

Илья подошел к окну, которое было заколочено досками и только сверху оставлена щель сантиметров в пятнадцать. Рамы в окне не было — она, с разбитым стеклом, лежала на изгнившем, с прозеленью, балкончике.

Илья долго стоял и не отрываясь смотрел вниз: на дорогу, на соседский дом, покосившийся на угол, на колодец-журавль с противовесом из автомобильной покрышки.

По дороге (туда-сюда) прошел незнакомый Илье торопливый заботный мужик, потом пробежала, принюхиваясь к земле, собака.

…Слева кто-то разговаривал. Илья с самого угла окна, наискось, поглядел, кто там. Там, опершись о калитку, стояла Шура, а рядом с ней, на дороге, — высокая полная женщина в ярком, в несколько цветов, спортивном костюме. Женщина что-то рассказывала, размахивая при этом руками и смешно приседая.

— Как мать постарела, — ёкнули у Ильи слышанные уже слова, — как постарела.

Он спустился с чердака, вышел на улицу, обогнул дом и прижался к бревенчатой стене… Ко лбу что-то прильнуло. Илья глянул. Из серого щелистого бревна, из сучка, (лето было жаркое) выдавилась липкая смоляная слеза. Сразу вспомнилось, как три года назад, проведя отпуск в деревне, уезжали. Когда пошли на автобус и спускались под гору, жена вдруг свернула с тропинки.

— Незабудки! Незабудки! Илья!

— Да? …Раньше не было.

— Значит, семя, значит, кто-то семя занес. — Рвала она цветы и танцевала.

Илья снова взглянул на раздавленную лбом смоляную каплю. Немного дальше из бревна торчал ржавый серп. Илья выдернул его и взмахнул несколько раз — («Раньше крапиву вокруг дома жал»), — и снова воткнул. Что-то … задумался. Осторожно вытащил серп и заглянул в рану от острия — там ничего. Сунул серп опять в щель.

Илья прошел на веранду, по-сиротски присел на первую ступеньку крыльца. Дождался матери и спросил:

— Давай баню истопим?

— Топи, топи, Илюша. Я сама думала, да тут… Топи.

***

…Илья растапливал печку в бане…

Разливаясь теплом, вспоминалось, что в детстве… если мать увидит, что стоит, как сейчас, на коленях, закричит еще издали: «Ты стираешь?! Кузнецов он опять ловит!» — Торопится. С сумкой, из магазина. Но не догнать… А зимой чаще: «Колена застудишь! Наказание. Встань быстро!» Строго очень.

Теперь в ответ на это по-детски думалось: «Сейчас ничего не скажет…»

Илья положил в топку последнее полено, засунул под дрова скалину и поджег ее. Скалина заежилась, разгораясь. Печка набрала дыма и вдруг резко пыхнула им Илье в лицо. Илья закашлялся, сплюнул, а дым повалил в баню клубами, затягивая пеленой потолок.

— Вот, всегда хорошо топилась, а тут дым… — причитала Шура в предбаннике. — Я уже давно ее, правда, не топила. Или воды набежало…

А дым шел и шел. Илья утер слезы и наклонился почти к самому полу, глубоко вдыхая из-под настланных досок воздух, пахнущий холодной сырой землей. …Догадался закрыть дверку. Печка, внушительная каменка с котлом, словно задумалась. Дым нашел нужный выход. Дрова вспыхнули в печке, и она довольно загудела, улыбнувшись Илье огненным светом из щелей вокруг дверки, который осветил красный неоштукатуренный кирпич.

Баню приготовили славную.

Илья парился до изнеможения, отдыхал в предбаннике — и снова в баню. Он плескал на камни, заползал на полок и лежал. Пот ел глаза, и Илья закрывал их.

В опустошенной голове почему-то всплывало одно и то же: «У меня же парень растет»; «А баня-то новая, хорошо матери … денежку послал».

…перепарившись, что ли, Илья пришел домой в полузабытьи и бухнулся в постель, приготовленную матерью. Белье пахло свежестью и чистотой.

В дреме Илье, который раз за последнее время, вспомнился отец. Вспомнился издалека. …Тогда свою баню ремонтировали, ходили мыться к деду. У Ильи, пацана совсем, сопли от жара побежали.

Отец и сказал:

— Вот, баня болезнь выгонит.

— Да я не больной, не больной! — кричал Илья.

— Как?.. А сопли?

— Да не больной! А бегут!

— Нуу… значит были, раз бегут.

Утром Илья проснулся часа в четыре. Самому хорошо, легко, голова свежая, отдохнувшая впервые за много дней. Да и как иначе — выспался. Вчера сразу после бани, часов в пять, заснул.

На улице темно, и в доме темно.

Илья выдвинул из-под кровати, на которой спал, отцовский деревянный ящик с боеприпасами к ружью, унес на кухню и только там зажег свет. В ящике все что надо!

Илья сидел прямо на полу посередке кухни (под лампочкой), заряжал патроны. Каким-то чудом он вспомнил меры пороха и дроби и, как ребенок, радовался этому.

Илья то и дело резко оборачивался на темное окно в ночь, — «Нет! Не рассвело», — успокаивался.

…Когда уже собрался идти, вспомнил про ружье (ружье раньше в самый последний момент всегда выносил отец). Сердце ёкнуло: «А вдруг его нету».

Илья, не снимая даже сапог, с тяжелым мешочным рюкзаком за плечами, прошагал в свою комнату, включил свет. Железный продолговатый оружейный сейф, поставленный в дальнем углу, был закрыт на навесной замок… Ключ, все так же, как и раньше, висел на гвоздике на стене. Илья открыл замок, осторожно приподнял крышку сейфа. Ружье на месте! Оно любовно смазано маслом.

— Илюша, ты куда? — в комнату … в ночнушке вбежала растерянная Шура.

— На охоту, мама! На охоту! — Илья собрал ружье и принялся обтирать стволы рукавом. — Может, на ночь, может, на две. Почти весь хлеб забрал! Да ты испечешь.

Настроение и вид сына ободрили Шуру.

— Ты Муху возьми.

Илья глянул в стволы на свет, опустил ружье и осторожно щелкнул затвором.

— Муху? — …вспомнил небольшую рыжую собачку, которая сначала лаяла на него, пыталась укусить, а после того, как он пугнул ее, обходила стороной. — Возьмем Муху.

Шура проводила сына до калитки.

— Муха, пойдешь со мной? — спросил Илья.

Муха подошла, но не ближе метра, вытянувшись всем телом, осторожно принюхалась к ружью, … и побежала вперед по ночной дороге. Метров через десять, в свете окна, развернулась наполовину и остановилась, дожидаясь хозяина.

— Счастливо, — напоследок сказала Шура.

В конце деревни Илье встретился низкорослый черноволосый мужичок, отец Иринки. В кармане его огромного чужого пиджака ютилась полуторалитровая пластиковая бутылка. Мужичок подошел и, шатаясь, протянул руку.

— Иль-юша… Илюша? — он всмотрелся в лицо. — Трезвенький? Вон, смотри, — показал рукой с неразогнувшимся до конца пальцем на страшную в темноте маленькую избушку с одним пылающим окном, — Колька баню добил. Обмываем. Там все наши. Колька. Сергуня. Толик. А я к Вале, — похлопал он по бутылке. Вдруг заметил ружье. — Так ты на охоту? Нуу… тогда смотри сам. — И пошел.

По темному небу плыли черные тучи, и заморосило. Настроение у Ильи испортилось. Он, как только вошел в лес, сразу разложил костер. Огонь освещал небольшое расстояние вокруг себя, несколько деревьев, а дальше темнота. Муха, свернувшись калачиком, лежала под засохшей елью. Дым от костра шел сквозь освещенные ветви в темноту. Иногда он менял направление в сторону Ильи, на секунды обдав его теплотой и сказочной дремой.

Илья сидел на постеленном на свеженарубленные еловые лапы плаще. Смотрел на живой, магический в темноте, огонь. Вспомнилось Илье, что раньше, когда еще учился в школе, по выходным вставал рано, не мог утерпеть, выходил в темноте. И вот так же сидел на границе леса и дожидался рассвета. Потом разыскивал выводок рябов, которые зачинали петь. Выбирал из трех манков любимый и свистел. Рябы, разохотившись, распевались, откликались почти друг за другом, не давая втиснуться и подать свой голос; слетались кучнее… Теперь не зевай! Лишний раз не свисти, чтоб не распознали, и подкрадывайся осторожно. А если на манок идут!.. Посвистишь, он подлетит и опять откликнется: «Тут я, тут. А ты где?» Или неожиданно «молчун» сзади припорхнет, чуть не на спину, ряба, к которому летел, не увидит — и дальше метров на десять. На ветку сядет, ветка качается, а он, заподозрив неладное, щебечет: «Ой! Ой! Опасность! Ой!..» Тут уж надо стрелять, а то улетит. …А по земле сколько раз прибегали — бежит, на ходу свистит… Отец, тот весь выводок приманит, сидит тихо, а уж потом штуки три возьмет. У Ильи так не получалось. Первый прилетит, видно — и стреляет…

…Илья очнулся от воспоминаний. Уже рассвело. Костер, на свету не такой волшебный, догорал, отдавая последние силы. Тучи подразбежались, оставшись только у горизонта… Из-под них выглянуло восходящее солнце. Оно отразилось рассеявшимися лучами в лежащих на всем дождевых каплях, оживив тем самым увядшие листья на деревьях и земле.

— Надо, Муха, идти, — вскочил Илья и засунул плащ в рюкзак. — Пойдем сейчас.

***

…Сначала Илья еще держался знакомой тропки, едва улавливая ее направление. Но потом свернул за вспорхнувшим рябком и сбился. Долго шел наугад. К обеду, заплутав на травянистой болотине, наткнулся на небольшую аккуратную яму с водой до половины…

__ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __ __

…в воде невидимой струей поднимало со дна ил и еловые иголки. Рядом с ямой, на вросшей в землю валежине, лежала потемневшая чашечка из березовой коры.

— Ключ, Муха… — у Ильи от усталости, от долгой ходьбы и резкой остановки закружилась голова, его понесло, так что к дереву плечом притянуло, — «..! был я тут!.. Был! Забылось только… давно.

В апреле, на лыжах, по настику. За лосем был…

Отец не пускал: «Какой лось! Охота в январе закрылась! Тяжелые щас! Нельзя».

Нет. Убежал. Через повить, а убежал… Да и не удержать было — Колька с Иваном разве охотники? — а убили.

…Вскоре и след быка нашел. Он не стоял, стронутый уже был, но кормился хорошо. Ломал тоненькие вички с …(как дед говорил) ивушек. На болоте крутанулся несколько раз и к ключу вывел. Копытами снег рядом с ямой в грязь истоптал. В ключ даже угадал. Воду замутил. А в воде лягушка, жаба. Забулькалась, испугалась. Наверное, с осени в ключе жила…

Дальше лось ходом пошел, кормиться перестал — почуял…

Вдруг! Стоит! …Солнце яркое от снега — и в глаза. Ствол у ружья старый, вышарканный, блестит, отражает зеркалом. Целиться плохо… А это… корова. Брюхатая, еле идет. Загнанная. Ноги настом ломает: тяжело. Уши прижала, отпыхивается. Брюхом за снег цепляет – двойня …наверное. Боится, а убежать не может.

Бык же был. Бык …на лосиху навел, а сам ушел. Чтоб два следа было…

Нет, стрелять не стал, разглядел вовремя, успел. Повернулся — и ходом, сначала сам не знал куда.

В деревне никому не сказал. С Ванькой тогда всю ночь пьянствовали».

— Жарко, Муха! Пить хочу, по болоту нахлюпался, вспотел, голова болит.

Илья торопливо поставил ружье к дереву, снял рюкзак и стал развязывать.

— Ключ, Муха! — весело крикнул. — Студенец, Муша. Точно, отец рассказывал: «Болото, а посередке ключ, Студенец, три глотка не стерпеть — зубы сводит, — говорил: — Из самых недр Земли». Все хотел показать: «Покажу, покажу, вода — сок березовый…» …Так и не показал.

Илья уже достал котелок. Кинул перед ямой плащ и коленями опустился на него. Низко наклонился, оперся левой рукой о противоположный край ямы и, улыбнувшись своему отражению, котелком черпанул воды.

— Сейчас… — он распрямился и глотнул через край. — Хоолодная, Муша! Уух! Отец говорил, целебная… из самых недр. Муша!

Собачка, который раз услышав свое имя, радостно юлила всем телом, махала хвостом; переступая с места на место, доверчиво заглядывала Илье в глаза.

— Все, Муха, чай кипятим!

…От ключа по болоту вела тропка, прошпаленная в самых сырых местах жердинником. Тропка петляла и держалась зачесов на деревьях, продолговатых, зарубцевавшихся теперь, на елях — со смоляными подтеками, а на березах — нередко с чагой.

Вскоре болото кончилось, и дорожка выскочила на просеку. Просека, недавно чищенная, шла широким коридором, в обе стороны поднимаясь в гору.

По просеке идти лучше, просторнее. Думалось о матери, вспомнил об отце. Вспомнил, как отец три года назад, перед смертью, все причитал: «Мне бы воды со Студенца». Сколько раз просил Илью поискать…

Вдруг… Илья остановился, — вдали, в сторону от просеки, шумело — шумела река. Илья спустился на шум. Шумело при перекате через бобровую плотину.

Бобры перегородили небольшую, метров пять в ширину, речку, натаскав мелкостволья, сучьев и веток. Вода порядком поднялась и почти сравнялась с берегами.

…На той стороне, почуяв неладное, засуетился маленький черный бобрик. Он растерянным коротколапым медвежонком, с частыми нерешительными остановками, запрыгал вдоль по берегу. Не зная, что предпринять, пропустил первые, вышарканные до земли лазы, и скатился в речку только на третьем. Выкурнул так, что видно только мордочку; тихонько поплыл. В ответ на это водная гладь, усыпанная желтыми, не потонувшими еще листьями, сразу заходила, заволновалась слегка…

Испугала бобрика Муха. Она, потеряв хозяина, не разбирая дороги, неслась по следу… Бобрик со звучным шлепком нырнул и больше не показывался.

Илья пошел вверх по течению. Бобры здесь аккуратно подгрызли со всех сторон, но еще не уронили две огромные осины в обним. Муха долго обнюхивала и осины, и лазы. Ей все было вновь. «А потревожь бобров, -вспомнил Илья детские размышления соседа Ваньки, когда-то первого рыбака в деревне, — больше не прикоснутся, так и будут деревья стоять на последней ниточке жизни».

Солнце уже совсем разогрелось, и Илья снял ставший жарким свитер, запихнул в рюкзак.

Огляделся.

Радуясь теплому осеннему деньку, болтая на своем языке и роняя шишки, по верхушкам елей перелетали маленькие клесты. На высоком березовом пне, нисколько не боясь головной боли, стучал дятел. Где-то впереди, считая это за работу, раскричалась лесная сорока.

После того как поднятая бобрами высокая вода осталась позади, и река разговорилась на частых здесь каменистых переборах, Илья углядел белку. Рыжая еще, она по привычке своей цокавшая, застигнутая теперь врасплох, прыгнула на ствол ели и метрах в двух от земли, так как и бежала, — замерла. Илья тоже остановился. «Думает, не вижу, — прошептал он. — Мухи-то нет».

Не шевелились долго.

— Ну все, хватит, — надоело Илье. — Тебя не перестоишь.

Он сделал несколько шагов.

Белка рванула вверх по стволу и пропала в еловых лапах, будто не было.

На песчаном мыске около омута попались свежие, глубоко вдавленные следы лося.

— …Лосиха, — провел Илья пальцем по отпечатку копыта. Молодая. Одна. На будущий год с теленком будет.

Муха, не обращая внимания на хозяина, ползла прямо под руки и деловито-смешно совала носом в каждый след.

— Да, Муха, крупный зверь. Мой Мухтар сейчас бы остановил, — похвастал Илья.

У ручья, пробирающегося к реке между замшелых валунов и вывороченных с корнем деревьев, Илья наткнулся на отцовскую, упавшую уже жёрдку на куницу.

Илья постоял немного в раздумье, потом отвязал капкан и повесил на сучок. Сел на ближайшую валежину, закурил. Муха, натоптав место, улеглась в ногах.

…Вдруг Муха насторожилась. По ручью бежала молодая норка. Она, почуяв посторонний запах, продвигалась крадучись. Высунет из-за полусгнившей колодины или камня головушку, торопливо-тревожно оглядится — и до следующего прикрытия.

Муха сначала удивленно смотрела. Потом оскалилась, зарычала и… — за норкой, которая, в свою очередь, тоже разобралась и торопилась к реке.

Слышно было, как муха плюхнулась в воду. Через минуту вернулась.

— Да-да, — уплыла, как утонула; а ты не можешь так? — Муха заскулила в ответ.

— Пожалуйся, пожалуйся. — Илья докурил и вторую, встал с валежины. — Ладно… Ладно, Муха, отступись. Не спелая! Вверх по ручью пойдем, — махнул он рукой.

Муха, словно понимая человеческий язык, уловила направление и, одним резким прыжком, развернувшись, вырвалась вперед хозяина.

Ручеек журчал между двух довольно крутых склонов, поросших местами молодым, большеньким уже ельником. Иногда один из склонов опускался, становился положе, тогда второй обязательно набирал мощь и крутизну. К краям обоих склонов подходили высокие сосны. Часто у их корней попадались песочные осыпи — лучшие места для порховищ рябчиков.

— …Боровой, — вспомнил Илья название ручейка.

В крутом повороте поймы, у огромной, метров в десять в длину, осыпи, стащившей вместе с землей несколько деревьев, вспорхнули, разлетаясь в разные стороны, рябчики.

Муха, несмотря на окрики хозяина, залаяв, понеслась разгонять выводок, наискосок поднялась по осыпи, оставляя след, и пропала на бору. …Два рябка же перелетели на противоположный склон и сели на подсыхающие от густоты елочки. Илья хорошо видел одного. Прицелился, выстрелил. Рябчик упал камнем, немного подкатившись под гору. Второй, испугавшись выстрела, вылетел из чащи, пролетел метров десять по дуге и уселся на чистом месте. Илья не задумываясь взял и этого.

Только перед темнотой Илья вышел к фамильной избушке, поставленной в истоке Борового еще дедом. Чуть не от двери, рядом подпустив (Муха прозевала согнать), слетели рябчики. — «Утром запоют».

***

Соседка засиделась у Шуры… Отвлекала от дел.

— …Лук в колготки, значит… Да-да-да. Да, — она причмокнула скопившейся слюной. — …А у меня все на печи.

Шура не ответила. Соседка, сухонькая бабка в истертом платье с оборками подолом, в засаленной куртке с большими пуговицами, в темном платке, нависшем над глазами, сидела, положив руки на колени, как первоклассница, и, похоже, поддерживала разговор одна. Лицо ее, застывшее, с потемневшей, с глубокими морщинами, кожей, словно стесано у щек несколькими махами топора.

— А Иришка… А Ирина Ивановна, не знаешь, как поживает?

— Так умерла!

— Умерла?! Давно?

— Да что ты! Полтора года!

— Мыымм… Молодая ведь совсем, нас моложе. Как переехала, значит… Да-да-да. Я и не знала, — закачала она головой. Запереживала. — Теперь там Колька у ней остался. Да-да-да…

Несколько минут соседка сидела молча; было слышно, как отрабатывают свое часы и шумно дышит Шура.

— …Ильюша-то где?

— Ильюша? А что Ильюша?

— Все хорошо, Ильюша-то?

— Ильюша… — медленно заговорила Шура. — На охоту ушел. Отец-то охотник был. Как? Водил Ильюшу в детстве. Бродили все, — Шура опять немного помедлила, тревожно глядя на соседку. — Ружье отцовское взял, смазал; патроны тоже… Утром и ушел.

Опять посидели молча.

— Ушел… — сказала соседка. Вот и у меня Ваня … тоже, ружье взял. Побрился. — «Уток погоняю». Тут на реке и нашли через три дня. Метр девяносто пять ростом был. — Ладно, Санька, пойду я … — Поправила она платок и ушла.

…Уже через час Шура шла лесом. Хотя день давно перебрался за середину, солнце грело. Грело крепко, не по-осеннему. Шура вспотела. Часто, остановившись, вытирала фартуком, который забыла снять, пот с лица, забывалась; потом спохватывалась, срывалась с места, — резко, так что Шура вскрикивала, сказывалась боль в ногах… У Иришкиной Полянки присела на вывернутую с корнем огромную осину.

Иришкина Полянка, когда-то косившаяся, теперь заросла молодым, набирающим силу березняком, по которому по-хозяйски, как садовник, прогуливался ветерок, бережно обдувающий, освежающий Шуре лицо.

…Где-то далеко выстрелили.

— Илья! — сердце у Шуры съежилось — дохуть нельзя. Она зажмурила глаза.

…Через несколько секунд — второй выстрел!

— По рябам, — выдохнула. — Слава богу!

Она посидела еще несколько минут, встала и повернула к дому.

***

В избушке (обычное дело при неуходе) лопнула матица, и Илья, порядочно захватив темноты, долго возился, подставляя подпоркой сосновый столбик. Умаялся. Сварил суп из рябчиков, поел, накормил собаку и, не готовя чая, лег спать.

Ночью Илья проснулся. Хотелось пить. Он вновь растопил (труба не закрывалась) небольшую железную печку, обложенную камнями, и прямо в ее жаркий рот сунул чайник с водой. Чайник не влез полностью, высунув из печки носик, так что дверка не закрывалась до конца, оставив щель. Илья сидел и смотрел на эту щель красной жаркой полосой, а на нем самом, на бревенчатых стенах, на низеньком, не во весь рост, потолке, на подпиравшем матицу, свежеокоренном столбике, который пах смолой, играли чудесные отблески огня.

В избушке стало жарко.

Илья открыл низенькую дверь избушки и прямо как был, в майке, в спортивках и босиком, вышел, сел на порог, поставив ноги, чтоб не стыли, на единственную, вровень с землей, ступеньку. Закурил.

Подошла Муха, тихонько толкнулась в колени; еще раз…

— Что, Муха? — Илья откинул сигарету, которая, упав на землю, еще долго глядела огненным прищуренным глазом.

— Муха, а Муха, — погладил Илья собаку по голове, — я ведь здесь один километров на тридцать … квадратных. Следов почти нет. Мало ходят… Думается ясно, Муха, — снова потрепал он собаку. Она довольно махала хвостом и, если хозяин не гладил, тыкала мокрым носом в ладони. — Муша… как сам с собой разговариваешь.

В лесу тишь. Только журчит Боровой.

Где-то далеко-далеко залаяла собака.

— Мухтар! Слышишь?! …это в деревне. Твои лают. Двенадцать километров, а слыхать!

Холодно сегодня. Ух! — Илья поднялся с порога, но в избушку не пошел, захлопнул дверь. — Студить не будем. — Сделал несколько осторожных шагов по холодной, местами с мхом, земле.

Все небо в звездах! И в кронах сосен звезды. И между стволами звезды. Илья оглянулся на избушку. Низенькая, два метра от земли вместе с двускатной крышей. Крыша, сложенная из толстых, грубо тесанных плах, поросшая от времени белым мошком, слабо серебрилась в ночном свете. Из трубы шел дым.

Илья посмотрел на небо и, не стесняясь (да и кого стесняться!), поднял руки в стороны и чуть вверх. Глубоко вдохнув, набрал полную грудь студеного звездночистого воздуха.

***

— До свидания, мама, — обнял Илья Шуру. Она обхватила сына руками, прижалась к нему и не хотела отпускать.

— Теперь у меня, мама, тут что-то есть, — показал он рукой на грудь. — Мама! — снова крепко обнял мать. Взглянул на родной дом за ее спиной. Маленький, бревенчатый, с тремя широко расставленными друг от друга окнами-глазами. У балкончика, срубленного в два ряда, необшитого, отгнило нижнее бревно, упало и приставилось к стене, словно подпирая ее. — А за дом ты не расстраивайся… Крышу починил… А на будущий год всей семьей приедем, подремонтируем. У меня отпуск сорок… Муха скулит? Закрыла?

Илья еще постоял. Но долго не выдержал.

— Ну ладно, не ревите… До свидания, мама!

…У своей калитки стояла соседка и смотрела. Илья сделал несколько решительных шагов, обнял старуху.

— До свидания, тетя Раиса!

Слишком резко повернулся.

Зашагал по затвердевшей от заморозков дороге.